«Я тебя вижу»
Необычный мир Ивана Скорлупина
Беря в дорогу фотоаппарат, я не знаю, повезёт ли мне на этот раз и сделаю ли хоть один удачный кадр.
Прятки-догонялки с сусликами
 СРАЗУ ЗА КАМЫШЕНКОЙ, в той стороне, где высится гора Колпак, меня встретил суслик, и началась интереснейшая игра в прятки и догонялки. Перебежит суслик, высунется из травы и смотрит, как мне кажется, с интересом. Едва сделаю несколько шагов в его сторону, как зверёк прячется в норку. У него их, этих норок, столько, что не составляет труда спрятаться.
Спустя какое-то время я стал осторожничать, и суслик потерял бдительность. Стоит на задних лапках, а я тихонечко, как в мультике, передвигаюсь с фотоаппаратом наготове, даже смотрю в видоискатель, чтобы не пропустить движение моего игрока. Шаг, ещё шаг, та-а-к, медленно, медленно, не торопись. Мне так двигаться несвойственно, я привычен к быстрым движениям, но тут откуда-то терпение появилось. Со стороны такое моё поведение кажется, наверное, странным, но какое мне до этого дело, когда надо запечатлеть суслика – вот он, всё ближе и ближе, в нескольких метрах. Кажется, протяну руку и дотронусь, хотя понимаю, что это оптический обман.
И я начинаю фотографировать, что-то приговаривая про себя, увлекаясь картинками в видоискателе. Суслик стоит, как вкопанный, только иногда головой вертит, высматривая опасность. Даже не приседает, что свойственно ему при угрозе.
Вот вам и путешественники, рассказывающие в книгах про бдительность зверьков! Может, моя зелёная защитная одежда играет сегодня особую роль? Как бы там ни было, наснимал я сусликов вдоволь, за этим занятием меня и застал сосед-шофёр; он вёз дроблёнку на летнюю дойку и предложил мне прокатиться с ним.
Как же хорошо, что я согласился, хотя в мои планы входил подъём на Колпак, а не поездка на машине! До летней площадки мы добрались за несколько минут, и я покинул кабину аккурат у дощатого помещения с доильными аппаратами. Может, и миновал бы я его, если бы случайно не попался мне на глаза суслик. Весь из себя такой упитанный, мех так и лоснится на солнышке. И вот ведь интересно – не обращал на меня никакого внимания. Будто каждый день имел дело с корреспондентами! Да и правда, причём тут корреспондент, когда кругом столько дроблёнки насыпано – ешь не хочу.
Не торопясь, суслик набрал за щеки корм, потом поднялся на задних лапках и начал быстро-быстро жевать. Щеки его интересно шевелились, и я, наблюдая, на какое-то время забыл о фотоаппарате. А когда повернулся, обомлел! В нескольких шагах от меня другой зверёк обсасывал поднятое им с земли большое птичье перо. Повертел-повертел, а потом поднял и сунул в рот валявшуюся на земле обожжённую спичку!
Всё! После такого момента можно было смело зачехлять фотоаппарат, поскольку - это было очевидно - главный свой кадр сегодня я уже поймал! А тут и машина подъехала; водителю надо было возвращаться в деревню. Доехав с ним до Колпака, я поблагодарил соседа и взял курс на гору.
Воробьиные игры
Я уже рассказывал о своей фотоохоте за сусликами в камышенских горах. Тогда же описал, как суслик подобрал валявшееся на земле птичье перо и некоторое время держал его в зубах.
ЭТА КАРТИНКА настолько мне запала в душу, что я самоуверенно решил повторить попытку сфотографировать подобное действие, предварительно его срежиссировав. Оставалось только дождаться удобного момента и попасть в Камышенку. Ситуация осложнялась частыми дождями, и ждать пришлось несколько дней.
И вот я в Камышенке, готовый прямо с автобуса отправиться в горы. Требовалось только забежать к брату, узнать, поедет ли, как в прошлый раз, машина с комбикормом на летнюю дойку, до которой пешком надо добираться не один час.
Во дворе моё внимание привлёк таз с куриными перьями, и это оказалось, как нельзя, кстати. Я выбрал несколько штук покрупнее и сунул их в рюкзак. Думал, на ферме разложу перья тут и там, и суслики создадут мне такую картину, что все фотографы обзавидуются моей удаче.
Чтобы не отвлекаться, не стану рассказывать детали того, как я добирался. Уточню лишь, что приехал на место в полдень, когда всё живое уже попряталось в тени, и только шустрые воробьи наблюдали за мной с крыши дощатого строения, да прыгали весело по загородке из горбылей.
Но что мне воробьи; я приехал «охотиться» на сусликов, которых, правда, не обнаружил после беглого осмотра местности. Наверное, их напугал шум машины, подумал я, и выложил из рюкзака на землю первое птичье перо-приманку.
Я и моргнуть не успел, как слетевший с крыши воробышек подхватил трофей и стал им мотать туда-сюда. Перо светилось в лучах солнца, я видел это в объективе своего фотоаппарата, но никак не мог навести резкость. Воробей не унимался. Уж и не знаю, чего он добивался; может, пытался поудобней ухватить клювом, только в какой-то миг к нему присоединились ещё несколько собратьев, и завязалась настоящая птичья потасовка. На отобравшего перо воробья тут же дружно набрасывались остальные, перо таскали по площадке, оно то поднималось над землёй, то опускалось, но ни на мгновение не оставалось без движения. Воробьи что-то громко чирикали, и смотреть эту картину было не только интересно, но и весело.
Недостаток иностранной цифровой камеры при съёмке в спортивном режиме в том, что надо какие-то мгновения переждать, пока отснятое запишется на карту памяти. В один из таких моментов я отвлёкся и пропустил момент, когда перо всё-таки стащили.
На второе выложенное мной на землю перо воробьи «клюнули» моментально. Наиболее шустрый уселся с ним на горбыль, и едва на воробышка напали, он выронил, а, может, бросил, перо, и оно на какую-то долю секунды зависло в воздухе. Почему-то очередная поймавшая «игрушку» птица не улетала, а садилась на горбыль, и картинка с брошеным пером повторялась несколько раз. Я даже подумал, будто воробьи специально для меня всё это разыграли.
Перо за пером воробьи все-таки растащили, и когда очередная счастливая птица улетела с последним трофеем, я боковым зрением увидел выглядывавшего из пустоты цементной плиты суслика. Зверёк был удивлён увиденным не меньше меня. А, может, это мне только показалось…
Здравствуй, родной Колпак
В этих местах было бы интересно туристам
Хороший получился экспромт! Приехал в родительский дом в Камышенку, посмотрел в сторону Колпака - словно кто-то в спину толкнул: если не сегодня, то никогда: иди!
КОЛПАК - большая скала, как нарост, на ближайшей горе за деревней. Когда мы были еще школьниками, бегали туда посмотреть на пещеру, в которой, по рассказам стариков, в гражданскую войну от колчаковцев скрывались партизаны. Там же играли в войну если не все, то большинство пацанов. Очень уж удобное место: кругом горы, отвесная скала с зияющей чернотой пещеры. Помню, как пацаны хвалились найденным там изрядно заржавевшим револьвером, а позднее и саблей.
Спустя годы, когда я уже уехал из Камышенки, скалу взорвали: говорили, что нужен был строительный камень. Хотя его кругом хоть пруд пруди. Пещеры не стало, на её месте теперь даже из села можно увидеть своего рода огромную ступеньку. Но в селе вовремя спохватились, и целиком Колпак не уничтожили. Время от времени, во всяком случае, в былые времена, народ поднимался к его вершине (хотя не во всяком возрасте и не всякому это по силам), чтобы в праздник посидеть за бутылочкой вина и коллективно попеть после этого: в деревне песни с горы были хорошо слышны.
Словом, для многих камышан Колпак - своего рода история. Я эту историю не перелистывал лет 30, если не больше. И потому, когда меня толкнули в спину - иди, - я повиновался. А тут ещё туман, окутавший гору вместе с Колпаком, словно подсказал, мол, не раздумывай, иначе не решишься. Мама, наблюдая, за моими скорыми сборами, напутствовала:
- Иди с Богом!
И мы с ним пошли. Проходя по улице, я сочетал приятное с полезным: подмечал изменения, сожалел о стареющих домах, искал интересные виды для съёмок. Между тем туман, отступая, в какое-то мгновение вдруг застрял, не желая открывать Колпак взору. Так и висел белой красивой шапкой...
Камышенка - село длинное, но первые километры не были мне в тягость. Труднее оказалось, прижимаясь к старенькому забору из жердей, преодолеть непролазную грязь перед самой горой. Вечером, проезжая этот участок с доярками в кузове «Урала», я подумал, что на другой машине сюда и соваться не следует. Разве, что трактор не застрянет.
Из-за кустов показались сначала овцы, а за ними пастух на коне. Михаил Апарнев, а это был он, узнав о моем походе, весело сказал:
- Если в следующий раз надумаешь приехать с фотоаппаратом, позвони нам. Мы тебе выделим какую-нибудь лошадку посмирнее. Поедешь со мной, я тебе такие виды покажу - получше Альп будет!
И он стал рассказывать, где именно я могу увидеть настоящую красоту. Сказал, что если я одну из таких гор сфотографирую и объявлю в «Ударнике» конкурс с призом в 1000 рублей, ни за что люди не догадаются, что снято не за границей, а неподалеку от Камышенки.
- Ты поаккуратнее, Федорович, будь, - напутствовал земляк. - Год нынче сырой, в горах змей много, как бы не укусили ненароком.
Заметив мой мимолётный испуг, успокоил:
- Ты под ноги повнимательнее да почаще смотри, и не трогай змею, когда увидишь. Тогда и она тебя не тронет. Да, ты бы поднимался в гору по другому склону - не 18 лет, а почти шесть десятков; склон может оказаться крутоватым для тебя.
Ах, подумал, не 18, тогда точно поднимусь по той, которая круче.
Так и сделал. Через каких-нибудь пару минут чабан, уже скрывшись за кустами, окликнул меня:
- Фёдорович, подожди-ка!
Подъехав и уточнив, что я не взял с собой воду, удивился:
- Как же ты такую оплошность допустил? Возьми-ка мою полторашку с чаем. Жена накануне специально в дорогу заварила из листьев, которые я собирал в горах. Жажду хорошо утоляет. А на моём пути родники есть, без воды не пропаду. Ну - с Богом!
И мы с ним стали подниматься в гору. Он, Бог, меня поддерживал: давай, давай!
По опыту детства я поднимался зигзагообразно, не напрямую, это экономило силы.
Чем выше поднимался, тем величественнее открывалась передо мной картина, и вслед за одним домом внизу появился второй, пятый, десятый. Улица делала изгиб, повторяя рельеф горы, и сверху, вся в зелени, походила, при известной доле фантазии, на диковинное чудовище, вытянувшееся на солнышке. Оно, кстати, пригревало все сильнее, настолько, что туман окончательно рассеялся. Наконец, я поднялся до точки, с которой Камышенка открылась как на ладони; и сквозь видоискатель цифровой камеры мог отдельные её участки рассматривать более пристально.
Хотелось фотографировать буквально всё: и дома, и берёзы на вершине горы, и поросшие мхом камни, и горные цветы, очень яркие на фоне зелени. И я не отказывал себе, утоляя жажду фотографа-любителя. С Колпака вдали я увидел на склоне маленькие точки; догадался, что это отара чабана Михаила Апарнева. Детство проснулось во мне, и я, как давным-давно бывало, набрав полную грудь воздуха, крикнул:
- Я здесь!
- Десь, десь, десь, - понеслось по горам эхо.
Наверное, оно донесло до Михаила мое послание, и он ответил:
- Слы-ы-ы-шу!
Давно я не испытывал подобного душевного состояния! Казалось, раскину сейчас руки - и полечу, присоединюсь к орлам, величаво парившим внизу. Для озорства и большего куража я прокричал ещё несколько совсем незначительных фраз, дождался ответной реплики от Михаила, а потом вдруг вспомнил про его пластиковую бутылку с чаем.
Я сидел почти на вершине Колпака, любовался видами внизу, щурился от яркого солнышка и наслаждался красотой. Боже! Ты видишь, какая блажь растеклась по всему телу?! Боже видел. И сказал так, что было слышно только мне:
- Будь у тебя полон двор скота, ты не был бы таким наивным! Заготавливал бы сейчас со всеми сено и думал, как поскорее добраться до кровати и уснуть без задних ног.
Я еще долго бродил по горам, много и с удовольствием фотографировал. А когда посмотрел на часы - удивился: пять часов пролетели как одно мгновение.
Снизу из села то и дело доносились до меня звуки: то гудел трактор, то лаяла собака. Иногда слышны были голоса. И меня посетила наивная мысль: сейчас я выше всяких людских проблем! Они начнутся, едва я вернусь в село.
Возвращаясь другой улицей, я встретил Галину Апарину, жену одноклассника. Поговорили с ней о том, о сём, о моем походе на Колпак, и Галина спросила, где я беру силы. Я показал ей на гору, мол, там и беру. Этих сил с лихвой хватило мне, чтобы вечером с доярками поехать к месту летней дойки и там побыть наедине с горами еще три часа. Возвратившись в родительский дом, подумал, что при желании в нашем районе вполне можно было принимать туристов, и в маршрутах недостатка не было бы. Хоть взять Колпак в Камышенке, хоть Святой ключ в Соловьихе, хоть Сторожевую Казацкую сопку в Антоньевке…
ЧТО ИНТЕРЕСНО, так это утренняя реакция земляков на мои рассказы о походе на гору. Редкий знакомый не выразил желание сходить хоть на час в горы, подняться на Колпак. Но всех их засосали домашние заботы.
Берёзка
Эту свою новеллу я нашёл в домашнем архиве. Написана она аж в прошлом веке – в 1971 году. И шёл «мальчишке» в ту пору 22-й годик. Всё ещё было впереди!
ЭТА БЕРЁЗКА не даёт мне покоя. Едва прихожу в редакцию и не успеваю ещё занять своё рабочее место за столом, вижу её – берёзку. И когда у меня не получается что-либо, взгляд невольно к ней обращён – берёзке за окном, что напротив кабинета…
Она уже много времени здесь, а я заметил её совсем недавно. И как? Отступило лето, и вот уже во дворе – очей очарованье – осень. Изменилось всё в природе; пожухли листья на деревьях, навевая мысли о минувшем. И стоят, будто осиротевшие, деревья. Словно прислушиваются к чему-то… А листья падают, раздевая бахрому веток. И на душе пусто, видимо, потому, что ушло лето.
Тогда-то я и заметил эту берёзку. О! Как она выделялась на фоне посеревших уже тополей! Каким-то своим перламутрово-зелёным светом придавала она невероятную доселе свежесть, столь праздничной была! И такая робкая, тихая...
По утрам на работе я замечал всё новые её оттенки. Берёзка казалась мне олицетворением наступавшей осени; вобрала в себя все прелести уходящего лета, купалась в последних всё ещё тёплых лучах солнца. Чувство радости, чистоты и ещё чего-то необъяснимого наполняли сердце, и становилось легко и свободно.
И вот с тополей упали чуть ли не последние листья, а волшебница-осень всё придавала берёзке каждый раз что-то новое, неповторимое, яркое, и листья стали почти что золочёными. Теперь она, берёзка, стала ещё более прелестной. Слегка наклонилась, будто отстранилась от загрубевших веток тополей, и шевелила листьями, словно шептала о чём-то своём самом сокровенном. А рядом – скамья. И так хочется всякий раз, глядя в окно, пройти туда, к скамье, посидеть у этой чудо-берёзки, полюбоваться её сказочной красотой, послушать…
Но боялся я: а вдруг этот её шёпот – не мне, и кто-то другой думает о ней, как и я, а, может быть, ещё теплее, и дарит ей загадочные ласковые взгляды. Только мне от этого берёзка ещё роднее. Ухожу домой – думаю о ней. Дома смотрю в окно и вижу, как наяву - стоит, перебирая листочками, берёзка, а солнце так и играет их красками. Представляю её под сиянием далёких звёзд на бархатном небе и замечаю вслух, что и в отблеске лунном она такая же красавица, так же манит меня.
А вдруг всё исчезнет, едва подойду к ней, дотронусь до этой сказки?
Утром всё повторяется. И опять я нахожу, обязательно нахожу, новое в берёзке. Только скамья пустая… Подойти бы к берёзке, оставив боязнь в кабинете, где-нибудь в бумагах, присесть на скамью, послушать шёпот да поведать своё заветное, что вот уже думаю о ней – девушке своей мечты – столько времени!
А вдруг девушка уйдёт, и с ней улетит – поймай потом – мечта послушать ещё хоть раз, о чём-то шепчется моя берёзонька… Где тогда брать силу, радоваться как, если не будет перед глазами той берёзоньки, а в сердце не сохранится образ девушки, с ней схожей?
Бабушка Маша
Страшно лютовал зимой мороз, вымещая на людях непонятно отчего родившуюся злость. Не давал он спуску ни старому, ни малому, через малейшие щели в окнах загонял холод в дома и радовался, что топят люди печки не два, а три раза в сутки.
День годом казался, и хорошо тому, кто работал. А бабушка Маша давно уже забыла, где и когда трудилась; годы выветрили из памяти лишнее, чтобы не забывала она печку протопить, да какую-никакую кашку на ней сварить.
Тяготили зимой бабушку Машу родные стены – одиноко жилось ей в избушке, которую в стародавние времена они с суженым, кучерявым Петрушей, своими руками возвели. Давно уже нет Петруши, много лет без него мается бабушка одна на белом свете. Но, видно, нет пока в ней нужды на небесах, или запамятовал Господь призвать к себе бабушку Машу.
Всю зимушку, одиноко сидя у горячей печки, скрашивала она своё существование думками о весенних днях. О том, как подставит солнышку тёплому старые косточки, да пройдётся босиком по молодой, зелёной и нежной травке, а уж потом, отогревшись и хоть ненадолго утихомирив душевные раны, напомнит о себе Боженьке. Больше всего боялась бабушка Маша, что зимой о ней вспомнят там, куда улетит её душенька. Не хочется ей оставлять нетопленой избушку, хочется дождаться первых листочков на ветках.
В марте, едва холод отступил и мало-помалу смелело солнышко, нащупывая своими уже теплеющими лучами проталины, потихоньку стала бабушка Маша выходить из своей светлицы в садочек.
Много раз предлагали ей высрубить старую берёзу да несколько кустарников, а она всё отнекивалась, не хотела, чтобы чужие руки подняли топор на берёзу. Помнила бабушка Маша, как они в молодости с Петрушей с гор принесли и посадили у избушки две берёзки, одна из которых засохла после того, как в конце войны получила бабушка Маша похоронку на Петрушу. Вторая берёзка сполна напилась вдовьих слёз, и, выжившая и с годами почти высохшая, но всё ещё живая, и есть она, бабушка Маша...
Весенний сад подпитывает бабушку Машу, придаёт ей сил, отогревая замёрзшую было за зиму душу.
Как только сможет, выходит бабушка Маша в садочек, иссохшимися морщинистыми ладошками притрагивается к веточке, шепчется с ней, как когда-то с Петрушей миловалась.
Просит веточку бабушка Маша потерпеть ещё малость, пока прогреется день да распустятся почки и раскроются первые листочки. А с ними возрадуется веточка жизни новой, подставит листочки первому тёплому весеннему дождику и, дай Бог, увидит первую радугу и услышит первый гром.
…Она стояла такая маленькая, высохшая вся, и единственная оставшаяся доселе слезинка медленно скатывалась по её морщинистому лицу. Только и смогла бабушка Маша вслух выговорить:
- Ничего, Петруша, ничего… Дождалась-таки я твою слезинку радости. Знаю – это ты, не я, радуешься, что зиму-то я пережила.
…Знала теперь бабушка Маша, что дожила она не только свой век, но и век Петруши, как обещала в ночь после получения похоронки на него. |
