№6 (210) 2013 год / 54-55 страница

Dum Scribo, Spero (Пока пишу, надеюсь)

В тот теплый день, наполненный сочной палитрой весенних красок, я отправилась бродить по Измайловскому лесопарку, прогоняя щемящее чувство одиночества и упорхнувших надежд, будучи уверена в том, что ничто так не залечивает душевные раны, как живительная сила природы. Мой путь пролегал в направлении пересохшего, заросшего сорной травой ручейка с красивым названием «речка Серебрянка». По мнению историков, имя реки было связано отнюдь не с месторождениями серебра, а метафорично подчеркивало чистоту «серебряной» воды. Всякий раз, приходя сюда, я питала надежду взглянуть на весело журчащий по камням прозрачный поток и стремительную стайку плотвичек, резвящихся россыпью серебряных монет в лучах полуденного солнца.

Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце.
А.С. Экзюпери
В тот теплый день, наполненный сочной палитрой весенних красок, я отправилась бродить по Измайловскому лесопарку, прогоняя щемящее чувство одиночества и упорхнувших надежд, будучи уверена в том, что ничто так не залечивает душевные раны, как живительная сила природы. Мой путь пролегал в направлении пересохшего, заросшего сорной травой ручейка с красивым названием «речка Серебрянка». По мнению историков, имя реки было связано отнюдь не с месторождениями серебра, а метафорично подчеркивало чистоту «серебряной» воды. Всякий раз, приходя сюда, я питала надежду взглянуть на весело журчащий по камням прозрачный поток и стремительную стайку плотвичек, резвящихся россыпью серебряных монет в лучах полуденного солнца.

На речке Серебрянке
Лес встречал меня оголтелым пересвистыванием зябликов и многокрыльным шумом взлетающей стаи серых вяхирей. Деревья еще не пустили в полный рост листву, и потому их рощи казались ажурными, окутанные зеленоватой фатой осины и липы, словно нарисованные тонкой колонковой кисточкой, чернели на фоне синей небесной акварели, припорошенной белыми облачными снежками. Навстречу мне выскочили две любопытные белочки, еще не успевшие сменить зимние пуховые шубки на летние, смешно помахивая серыми, по-зимнему пушистыми хвостами и с любопытством вытягивая в мою сторону уже рыженькие мордочки со смешными кисточками на ушках. От угощения – очищенных миндальных орехов – белочки отказались и, взлетев наперегонки по бронзовому стволу сосны на кряжистую ветку, надменно застрекотали со своей верхотуры, наверно, давая мне понять, что в пору беличьих свадеб им вовсе не до еды, и что они сыты одними лишь весенними пьянящими запахами.
Я сделала еще пару шагов по асфальтовой дорожке, проложенной через лесопарк, и мне наперерез выскочила пара сереньких трясогузок, они торопливо семенили друг за другом, подергивая хвостиками, и беспрестанно о чем-то болтали на тренькающем птичьем языке. Справа от меня, среди зеленого кружева дикого орешника открывалась влажная от недавно стаявшего снега прогалина, заполненная островками молоденькой травки с оттенками от нежно-салатного до темно-изумрудного, перемежающимися с желтыми солнышками мать-и-мачехи, бурыми кочками голой земли и жесткими пучками прошлогодней соломы чайного цвета, и всем этим пятнистым узором напоминая огромную шкуру питона.
Я мучительно гнала от себя дурные чувства, но они назойливо, словно комары в теплые и влажные сумерки, возвращались и будоражили мою душу, не желая оставлять меня в покое. Шаг за шагом я приближалась к Серебрянке, серый асфальт сменился поскрипывающим под ногами желтым гравием и влажной от недавно прошедшего ливня рыжеватой глиной, потом под ногами зашуршал ковер прошлогодней листвы, сквозь который отчаянно пробивались к солнцу круглые листочки толокнянки и ажурные веточки папоротника, солнце струилось роскошью золотых волос сквозь гребень черных ветвей, и в золоте солнечного потока забавно кружились пылинки.
Дорога вывела меня со звериной тропинки на людской асфальт. Мимо меня с остервенелым гудением клаксонов пронеслась парочка велосипедистов. Теперь в мои уши вместо умиротворяющего шуршания листвы и птичьих перезвонов влился крикливый гомон разнузданных гуляк, с велосипедами, роликовыми коньками, мобильными телефонами и плейерами.
Воскресный день способствовал «миграции» горожан из бетонных коробок на лоно природы. Однако торопливость и нервозность, громкие окрики и циничные шуточки создавали впечатление, что отдыхающие продолжают двигаться по городской улочке, задевая друг друга в толчее и пихаясь локтями в транспорте, мучительно боясь опоздать на какое-нибудь совещание или сделку. Едва не угодив под колеса безбашенно несущихся через лес велосипедистов, я сошла на обочину и, проваливаясь каблуками в рыхлую землю, начала корить себя, что выбрала к Серебрянке именно эту хоженую дорогу, ведь существовали и другие пути, правда, окольные.
Вульгарные смешки и вскрикивания гуляк, продолжающих посреди леса обсуждать ссоры с родственниками, были невыносимы, хотелось развернуться на каблуках и уйти вновь в чащобу. Но какой-то внутренний голос, может быть, интуиция, остановил меня. Стараясь не прислушиваться к людскому шуму, я продолжила путь к Серебрянке, хоть и не ожидала обнаружить в ее мутном отталкивающем облике ничего нового и привлекательного.
Я шла не спеша, стараясь не оглядываться назад, где все уже было измято и растоптано. Полагая, что я уже всюду опоздала, очень медленно ступала с ноги на ногу, разглядывая зеленые шатры орешника и белоствольные свитки берез. Передо мной открылась лесная терраса, обрамленная черемухой и ведущая в речную долину. Здесь редкие, растущие вдали друг от друга деревца молодых кленов утопали в зарослях борщевика и бузины. Я чувствовала себя уже почти у цели и ждала, когда же перед моим взором откроется песчаное русло Серебрянки.
Но тут меня окатил запах гари, до ушей донеслись крепкая мужская брань, пошлые комплименты, истерично-наигранный женский смех и оглушительный визг детей, отнимающих друг у друга игрушечную машинку. Собравшееся на шашлыки семейство в окружении дружбанов или же родственников выставило прямо вдоль дороги пустые пивные бутылки, очевидно, перепутав лес с общественным сортиром. Их плохо воспитанные дети, не обращая ни малейшего внимания на людей, проходящих мимо, с воинственными криками дубасили друг друга за право обладания красной с желтым рулем и черными колесами пластмассовой машинкой, столь нелепо и чудно сконструированной, что более напоминала трактор, нежели престижный легковой автомобиль. Отвратительное смешливое женское заигрывание действовало на нервы, как, впрочем, и любая мишура искусственных эмоций, едкий дым костра и запашок паленого шашлычного мяса обжигали ноздри. Но эта компания среди пивных бутылок и прочей мертвечины находилась на вершине земного блаженства.
Преследуемая тревожной мыслью о том, как бы эти счастливые люди не спалили лес, я прошагала еще чуть вперед, к ручью. Крепкая мужская брань вперемешку с сальными шуточками продолжала доноситься до ушей, и внутренне сказав себе «о, ужас!», я невольно вскинула глаза к небу... И – остановилась как вкопанная.
Моему взору предстали два дерева... Почему же, столько раз, год из года гуляя по этой самой дороге, я раньше их не видела?! Ведь не вчера же они здесь появились, а росли себе и росли десятками лет... Однако все эти годы, курсируя по истоптанной дорожке, я всегда смотрела себе под ноги! В лучшем случае в сторону мутного ручья. А все, что выше – над моей головой, – оставалось незамеченным!
Слепцов, подобных мне, деловито протекла целая толпа. Вооруженные телефонами, смартфонами, нетбуками и прочими атрибутами «каменных джунглей», они продолжали барахтаться в городском шуме, их глаза и уши оставались закрыты для чудес природы… Крепкие амбарные замки запирали их души.
Мимо дуэта деревьев, лесного чуда, где хотелось оставаться часами, торопливо пробежал коротко стриженный парень в черно-синем спортивном костюме, вооруженный фотокамерой с длиннофокусным объективом. Создавалось впечатление, что он возвращался с какого-то срочного репортажа, торопясь в журнальной редакции до дедлайна отсмотреть и отретушировать снимки.
А я продолжала вглядываться, как зачарованная, в кроны деревьев, по-человечески прижавшихся друг к другу. Две бабульки в темных мохеровых кофтах, возможно, приятельницы, неспешно прогуливались по лесу. Никуда не спешащие, подобно мне, и, проследив за моим взором, восторженно воскликнули:
– Потрясающе! Вот это – любовь!
И – замерли, восхищенно глядя на сросшиеся деревья. Пришедшая мне на ум та же аналогия, однако, отозвалась в сердце мучительной болью, а резкий холодок пробежал по спине ознобом. Я не разделяла восторгов умудренных жизнью женщин, которые даже в своем преклонном возрасте не утратили потребности переживать самое сильное человеческое чувство.
На обочине, заросшей низеньким мелколистным кустарником, к солнцу отчаянно тянулась изящная сосна с тонкой золотистой корой и пышной в изумрудных переливах кроной. Молодая сосна наклонилась к коренастому черному дубу, словно стройная зеленовласая красавица, покорно и доверчиво положила свою голову на крепкое мужское плечо. И дуб, уверенный, жилистый, едва дотягивающийся кроной до изумрудных ветвей златокожей красотки, своими крепкими сучьями сжал сосну в объятиях вечной любви, как в тисках, глубоко врезавшись в нежную золотистую кожицу.
И – удивительно! Ведь эти деревья росли рядом годами и десятилетиями, друг друга не касаясь, и лишь прожив изрядную часть своего земного срока, навсегда срослись сердцевиной стволов, так что теперь в изумрудной кроне сосны, возможно, текли мужественные соки дуба, а в черном, как вороненая сталь, теле дуба – соки вечно молодой сосны.
И все же необъяснимая боль не отпускала душу при взгляде на деревья, вросшие одно в другое. На бронзово-золотой сосновой коре выступили капли янтарной смолы. и казалось, что дерево плачет. Известно, что дерево не человек, и не должно испытывать боли, но эти янтарные слезы и намертво врезавшиеся в тело сосны дубовые ветви отозвались во мне чувством горечи. Сколь болезненным, должно быть, для зеленовласой красотки было погружение в вечную любовь! Сколько живительных соков пришлось стройной корабельной сосне отдать кряжистому дубу, который, сжав ее клещами железных объятий, год за годом настойчиво прорастал сквозь ее роскошное, изящное, элегантное тело!
Вот почему я не разделяла восторгов пожилых женщин о том, что этот природный дуэт олицетворял собой счастливый союз. Сросшиеся деревья и впрямь напоминали влюбленных, но с тем уточнением, что любовь – это страдание.
Впрочем, приди сейчас дровосеки, избавители стройной красавицы от хищного дуба, и вряд ли сосна возрадуется дарованной свободе. Мощные дубовые ручищи уже стали частью ее собственного тела, обруби их, на златокожем теле возникнут незаживающие раны и останутся мертвые обрубки того, что некогда было могучим красавцем! Мой мозг взбудоражил вопрос. Если верить аксиоме писателей-натуралистов, что в природе все подчиняется гармонии, то существует ли в этом союзе деревьев взаимность?
Я свернула в сторону от разбитого асфальта людской дороги в непролазную лесную чащобу. Пришлось перешагивать сушняк, трухлявые пни и хребты узловатых корней, хаотично повылезавших из земли. В меня вливалась упоительная тишина весеннего леса, едва нарушаемая голосами синиц и шуршанием прошлогодней дубовой листвы под ногами. Солнце то падало сквозь оперенные молоденькими листочками кроны, то вновь исчезало, казалось, что ты переживаешь все новые и новые рассветы. Чем дальше я удалялась от шумной людской трассы, тем выше поднимались деревья, тем непролазнее становилась чащоба, так что в живом лабиринте кустарников я ожидала встретить особо пугливых, прячущихся здесь от человека и хищников недоверчивых птиц вроде свиристелей, иволг, розовых горлиц и лесных куропаток.
Итак, гуляя в полном одиночестве среди буйно пошедших в рост зарослей лещины, рощицы белоствольных берез с желтыми сережками и прямых, словно пики, ветвей серебристых ив с узкими, как арабские клинки, листьями, я стремилась убежать от себя самой. От продолжающей кровоточить душевной раны. И тут неожиданно обнаружила, что окружена десятками, если не сотнями дубов и сосен! Они так смешались в едином ландшафте, что я затрудненно подбирала определение местности: на языке крутились то ли «дубовый бор», то ли «сосновая роща»?! Я знала, что оба эти названия по правилам русской грамматики – полный нонсенс.
Разглядывая дубово-сосновый лесной монолит, я отмечала, что большинство деревьев растут совершенно независимыми. Одиночные дубы обосновались среди одиноко же растущих сосен, и, наоборот, в группки холостяцких дубков затесались отдельные сосны. Впрочем встречалось и изрядное количество древесных пар, и в этих дуэтах дуба с сосной ощущалось что-то удивительно человеческое, знакомое! Но что это были за пары! Никакой гармонии, взаимности, компромисса! Рвущиеся к небу сосны ускользали от крепких объятий низкорослых дубов! Мощные дубы отворачивали ветви от сосновых стволов, развивая лишь с одной стороны, противоположной сосновому стволу, свои дубовые кроны! А чаще всего встречались дуэты, в которых и сосна, и дуб, однажды спутавшись корнями, теперь год за годом уныло тянули свои кроны в противоположные стороны, а ветви их все равно натыкались друг на дружку, мешая обоим!
И много было еще дубов и сосен, росших под единой, спутанной кроной, растущих близко, едва не касаясь стволами, и все же отстраненно друг от друга! Каждое дерево в этих дуэтах тянулось к небу, назло партнеру! И спили дровосек одно из подобных деревьев, другое, полагаю, возрадовалось бы этому, приобретя дополнительную территорию, открыв свои ветви потокам солнца.
Изрядно побродив среди этого удивительного дубово-соснового лесного островка, я не находила ответа, почему и зачем те два странных дерева возле обочины так плотно прижались друг к другу и хорошо ли им было вместе?
Вернувшись на людскую трассу, я ощутила холодный ветер, подкравшийся к лесопарку. Обманутые солнечным теплом деревья уже начинали жить, но холодные ветра останавливали буйство бегущих в них соков. Еще по утрам ветви могла высеребрить изморозь, и тогда живительные соки замерзают и безжалостно рвут древесину. Так надежда оборачивается опасностью и смерть приходит оттуда, откуда не ждешь! Но там, где всегда все остается по-старому, где нет перемен, нет риска, возникнет невольно мертвечина. Жизнь богата непредсказуемыми вещами, без этого не возникнет ее многогранности и колорита!
Асфальтовую дорожку покрыла рябь дождевых капель, и камни на обочине стали пестрыми, как перепелиное яйцо. Еще час назад ничто не предвещало резких перемен, но уже сейчас лес бил колотун шквалистого ветра, а небо затягивалось грязной пеленой влажных туч. Возможно, такой же штормовой ветер, только в сто раз сильнее, однажды и обрушился на мою сосну, и она, ища поддержки и опоры, опустилась своим золотистым телом на жилистые руки молодого дуба, а он, покровительствуя ей, притянул ее к себе. Вот так эти уже взрослые деревья в ту бурю навечно срослись своими стволами, перестав бояться непредсказуемых буреломов и превратностей жизни!
Но почему же в дубово-сосновом ландшафте каждое дерево оставалось одиноким в толпе себе подобных? Почему дубы и сосны, растущие попарно, там не тянулись друг к другу, а отталкивались? Возможно, дубово-сосновый мегаполис жил не страхом бурелома, а совсем другими проблемами! Шквал, налетевший на древесный массив, просто растворился бы в многочисленных кронах! Мои же сосна и дуб росли одиноко, обдуваемые со всех сторон ветрами, окруженные лишь жиденькими зарослями низкорослого орешника. Так вот почему они так крепко держались друг за дружку!
В тонких ветвях молодого дуба уже пробивались первые листья, возможно, его пробудили от зимнего сна чуть раньше сородичей именно живительные соки вечно молодой сосны... Мои деревья росли на открытом ветрам и бурям пространстве и, вдобавок, на краю отвесного обрыва! А там, внизу, в глубине оврага катила свои по-прежнему мутные воды река Серебрянка...
Так пришел ответ на вопрос, о том, мог ли этот союз для одного из деревьев оказаться жестоким пленом. Искривленные горные сосны умудряются находить своими широкими корневищами пищу даже в каменистых скалах. Но стройная корабельная красавица рискует оказаться вывернутой с корнем при шквале и смерче! Лишь дубу никакие ветра нипочем, свою жизненную мощь лесные исполины растят до трети века, остервенело вгрызаясь вглубь земной толщи, не отдавая свои жизненные силы в рост ствола и кроны. Соседствующие с ними березы и клены запросто обгоняют дубки... Но, укрепив корневище, дуб на глазах поднимается вверх, играючи вытесняя из своего мира всех рослых соседей.
Минует несколько лет, и здесь, в долине Серебрянки, ничего не останется, кроме зарослей лещины, бузины и калины. Хрупкие березки выломает шквалистый ветер, а одиноко растущие поодаль корабельные сосны какой-нибудь шальной смерч вывернет с корнем. И лишь эта удивительная пара сосны и дуба останется царствовать, возвышаясь над склоном пропасти…
И люди, приходящие в лес, будут дивиться этому удивительному союзу, если, конечно, какие-нибудь оголтелые шашлычники не разведут спьяну у корневищ лесного дуэта костер, преследуемые чувством собственной человеческой ущербности перед лицом совершенства природы.
Пройдут годы, многое изменится, восприятие многого изменит время. Но эти деревья будут по-прежнему доверчиво прижиматься друг к дружке, подобно влюбленным из «Вечной весны» Огюста Родена. И каждый год с приходом солнечного тепла в их телах будет смешиваться кровь двух разных пород, взаимно усиливая живительную энергию, сохраняя гармонию, сотворенную Природой.
Являя людям Любовь навсегда.